азалось бы, какое это имеет отношение к Пушкину-поэту и стоит ли все это ворошить? Оказывается, имеет. Оказывается, стоит. У Пушкина оказывается важным все, поскольку он и жизнь свою выстраивал как художественное произведение, лепил ее сознательно и продуманно, а все его поступки и фразы, как правило, странным образом спроецированы в будущее и чрезвычайно интересны именно с нашей, сегодняшней точки зрения. Например, Пушкин расплачивался по своим карточным долгам, публикуя "Конька-Горбунка" под "псевдонимом" и получая за сказку утаенный от жены гонорар "черным налом" � то есть фактически занимался "обналичкой" (см. нашу публикацию "Сказка � ложь, да в ней намёк" в "Новых известиях" от 1 сентября прошлого года). Поскольку в карты Пушкин играл постоянно, и долги только росли, такая "обналичка" вынужденно должна была стать системой, и нам еще предстоит разыскать не одно пушкинское произведение, скрытое под чужой фамилией.

Разгадкой пушкинских мистификаций, шифровок и розыгрышей занималось не одно поколение пушкинистов; самые выдающиеся открытия в этом направлении пушкиноведения сделаны в последнее десятилетие Александром Лацисом и Альфредом Барковым � и именно они сегодня упорно замалчиваются официальной пушкинистикой. Прорывая эту блокаду, сегодня мне хотелось бы посмертно отметить вклад в пушкинистику недавно умершего пушкиноведа Александра Лациса изложением одного из его самых сенсационных исследований, подтверждающего мысль о том, что Пушкин, мистифицируя, выстраивал свою жизнь � и наоборот, и делал это до последнего вздоха, до самой смерти.
Эта болезнь впервые была описана в Англии в 1817 году. Лацис не нашел подтверждения тому, что Пушкин прочитал ее описание в переводе на русский или французский, но в Одессе поэт общался с английским врачом Вильямом Хатчинсоном, домашним доктором семьи Воронцовых, вероятно, знавшим ее симптомы, и, скорее всего, именно он предсказал Пушкину течение болезни. Она мучительна, длительна и до сих пор неизлечима.
Задолго до написания своей последней, предсмертной статьи "Почему Пушкин плакал?", опубликованной в последнем выпуске пушкинской газеты "Автограф" (его тираж, к сожалению, всего 1000 экземпляров), Лацис для одного из советских спортивных журналов написал статью о пушкинских занятиях физическими упражнениями. Однако только к концу жизни Лацис понял, что Пушкину с помощью "лечебной физкультуры" удалось надолго отсрочить неотвратимую победу болезни, одно из первых проявлений которой описано поэтом в раннем стихотворении "Сон" (эти неожиданные обмороки преследовали Пушкина всю жизнь). Лацис убедительно показал, что причиной поведения Пушкина в последний год жизни (в течение которого он 6 раз вызывал разных людей на дуэль), истинной причиной смертельных условий дуэли с Дантесом (о которой современники говорили, что "причины к дуэли порядочной не было") стала осознававшаяся им необходимость ухода из жизни.
Видимо, вместо слова маразм, во времена Пушкина употреблявшегося в гораздо более мягком смысле "истощение жизненных сил, одряхление" и называвшегося "присинильным психозом", при прогнозировании исхода болезни было использовано "безумие" или близкое к этому слову выражение. Угроза сумасшествия должна была привести Пушкина в ужас. Стихотворение "Не дай мне Бог сойти с ума..." � не результат посещения сошедшего с ума Батюшкова, как принято пушкинистикой: оно написано через несколько лет после того посещения лечебницы. Это плод размышления над собственной болезнью; судя по всему, ее симптомы к тому времени уже дали знать, что этот жуткий рубеж неостановимо приближается. Тем не менее простое сопоставление дат посещения больного Батюшкова (3 апреля 1830 года) и письма к будущей теще (5 апреля 1830 года) свидетельствует о том, что мысль о неизбежной ранней смерти, навеянная этим посещением и собственной болезнью, навестила Пушкина уже тогда и что это письмо надлежит понимать как предвидение: "Видит Бог, что я готов умереть за нее (за Наталью Николаевну � В.К.), но помереть лишь ради того, чтоб вдове блистательной и свободной дозволить на другой же день избрать некоего нового супруга � подобная мысль влечет в сущий ад."
Значение Дантеса в истории дуэли и смерти Пушкина преувеличено многими поколениями пушкинистов. В конце 1836 года Пушкин публикует в "Современнике" памфлет, где проводит параллель: "Вольтер � Дюлис" следовало читать "Пушкин � Дантес". Пушкин становится на сторону Вольтера, посчитавшего, что ниже его достоинства драться с Дюлисом, � и тем самым показывает свое истинное отношение и к Дантесу, и к последовавшей потом дуэли. Дантес был пешкой не столько в игре травивших Пушкина, сколько в смертельной игре самого Пушкина.
Чем же, в таком случае, объяснить свидетельства тех, кто описал, как выглядел Пушкин в последние месяцы жизни: что вид его был страшен, а при упоминании имени Дантеса его лицо сводили сильные судороги? Они не понимали, что выдают за причину следствие: болезнь зашла так далеко, что один из ее самых характерных признаков (судороги) усилился и стал бросаться в глаза � хотя он был заметен у Пушкина и раньше. Принято считать, что Пушкин грыз ногти, но это не так: он просто прикрывал рукой нервный тик в углу рта, который появлялся у него в минуты эмоционального возбуждения. Немудрено, что симптом так ярко проявлялся при виде человека, которого он � при пушкинском жизнелюбии � намерен был сделать собственным палачом.
Кроме неожиданных обмороков и судорог был еще один грозный симптом, который довершал картину заболевания: микрография. В медицинских справочниках он описывается так: сначала буквы могут быть обыкновенного размера, но, по мере письма, они становятся все меньше и в конце страницы могут быть меньше в несколько раз. В последний год жизни Пушкина микрография развилась настолько, что буквы в последних строчках на листе были чуть ли не в 10 раз меньше, чем в начале.

Лацис не называет болезнь � не назову ее и я, поскольку, не будучи врачом, не вправе ставить диагноз, да еще почти через 200 лет. Практикующие невропатологи вполне могут сопоставить признаки и оценить вероятность воображенного Пушкиным конца � с учетом того, что болезнь у него проявилась так рано и что она была практически не изучена; никаких лекарств, хотя бы замедляющих ее течение не было, а вся стрессовая обстановка вокруг поэта только провоцировала ее ускорение.
Сама мысль о том, что его ждет полная недееспособность, обездвиженность и маразм, была для поэта невыносимой � он просто не мог это допустить. Страшнее же всего было то, что в любой момент он мог оказаться в ситуации, когда он уже не смог бы ее контролировать, не смог бы распорядиться своей дальнейшей судьбой.

"Еще не развернулась травля, � писал Лацис. � Еще не было анонимных писем. Но уже было ведомо: настали последние дни. Пришла пора исчезнуть. Надлежало тщательно замаскировать предстоящее самоубийство. На лексиконе нашего времени можно сказать, что в исполнители напросился Дантес. А заказчиком был сам поэт."
Разумеется, все это и в малой степени не снимает вины с Дантеса, который по глупости и абсолютной душевной пустоте позволил себе принять вызов, навечно опозорив свое имя, но следует понимать: если бы Пушкин не нашел Дантеса, он нашел бы кого-нибудь другого.

Это исследование Лациса наконец-то объяснило факт, который для пушкинистики всегда был загадкой:
"Ни один из лучших пушкинистов не взялся объяснить, � писал Лацис, � почему Пушкин плакал навзрыд на праздновании лицейской годовщины 19 октября 1836 года. Почему так и не смог дочитать приготовленные стихотворные листы? Вероятно, эти вопросы задавали себе многие, находили ответ некоторые, но вслух не проговорился никто... Ужели непонятно? Поэт ясно представлял: этот праздник для него последний, на следующем его не будет, его не будет нигде... Стало быть, им было принято твердое решение опередить конечную стадию той болезни, от которой, во избежание предстоящих унизительных страданий, существует лишь одно единственное лекарство � смерть."
Когда было принято окончательно это ужасающее, мучительное решение? Скорее всего � в 1835 году. Именно к этому времени относятся его стихотворения "Родрик" и "Странник"; последнее, в свете сказанного выше, особенно откровенно:

При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце, наконец, раскрыл я поневоле.
�О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! -
Сказал я, ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! Уж близко, близко время...�
.............................................................................
�Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный -
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит�.

*    *    *

Нам предстоит усваивать открытия Лациса и Баркова, заново прочитывать пушкинские произведения, менять точки зрения. Легко представить, какое отчаянное сопротивление академической пушкинистики это вызовет: ведь, будучи наследием, полученным нами от советского пушкиноведения, проблема свободы информации в этом случае явно выходит за рамки "чистого" литературоведения � она уже давно стала проблемой политической и экономической. Но я уверен: даже если политэкономическая составляющая будет продолжать довлеть в отечественной пушкинистике, замолчать эти открытия уже не удастся.
А пока предоставим последнее слово предсмертным словам Александра Лациса:
"Передавая двадцать первому веку все заботы о жизни поэта и о его творчестве, пожелаем нашим преемникам освободить себя и Пушкина от навязчивых идей.
Не надо преувеличивать роль Дантеса и его подстрекателей, салонных болтунов любого возраста и пола.
Не надо оскорблять поэта, приписывать ему отсутствие выдержки, проницательности, элементарного здравого смысла. Он не был заводной игрушкой, не был рабом общего мнения... Давно пора прочесть, услышать и понять буквальное сиюминутное значение стихотворной подписи �К моему портрету�:

...Хвалы и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.

Не в том суть, какая именно болезнь была у Пушкина, а в том какая болезнь у пушкинизма.
Она сильно запущена. Вряд ли излечима. (Я бы, в расчете на новые, неожиданные "лекарства", все-таки добавил: в ближайшем будущем. � В.К.) Прогнозис пессима. Но лечиться надо."

«Отправляйся в деревню, носи траур по мне в течение двух лет, потом выйди замуж, но только не за шалопая», — обращался поэт к жене перед смертью. Вместо двух лет траур продлился семь. В первое время оставаться в столице Гончарова не могла, а потому уехала с детьми в родовое имение к матери и брату, где прожила затворницей два года. Вернувшись в Петербург в 1839 году, она продолжала вести уединённый образ жизни, и  лишь в 1843 году вдова Пушкина стала вновь выходить в свет. Спустя год, в 1844 году, брат Натальи Николаевны Сергей познакомил её со своим сослуживцем Петром Ланским — красота Гончаровой покорила сердце 45-летнего убеждённого холостяка, который, к тому же, успел искренне полюбить её детей, и спустя полгода после знакомства он сделал ей предложение.

Н.Н. Пушкина-Ланская, в девичестве Гончарова. Начало 1860-х гг. Фотография. Всероссийский музей А.С. Пушкина.
Брак с Ланским, как и с Пушкиным, был не по расчёту, а материальное положение обоих супругов было не бедственным, но и не лёгким. Нашлись, впрочем, и те, кто продолжал поддерживать теорию о связи Гончаровой с императором: якобы, благодаря этой связи Ланской после женитьбы продвинулся по службе. Свадьбу сыграли 16 июля в Стрельне: известно, что для того, чтобы получить разрешение на брак, командир гвардейского полка Ланской обратился к командующему гвардейским корпусом, а тот, в свою очередь, передал просьбу Николаю I. Узнав о торжестве, император пожелал быть посажённым отцом, однако Наталья Николаевна настояла на скромной свадьбе для узкого круга близких людей. Николай I на своем присутствии настаивать не стал.

Друзья Пушкина, в том числе Плетнёв и Вяземский, назвали Петра Ланского хорошим человеком, добрым по отношению к Гончаровой и детям. Ланской и правда принял сыновей и дочерей Пушкина — Григория, Александра, Марию и Наталью — как родных, что позволило Гончаровой отказаться от специальной опеки, в которую вошли родственник Гончаровой, дипломат Григорий Строганов, Жуковский и Наргиз Отрешков и которая была назначена над детьми после смерти поэта.

Ланской Пётр Петрович. Работа Н. П. Ланского. 1852 год.

В 1846 году опекуном был официально назначен Ланской. В браке у них с вдовой Пушкина родились ещё трое дочерей: Александра, Елизавета и Софья. Ланские дали всем семерым детям отличное образование: сыновья выбрали военную карьеру, дочерям удалось удачно выйти замуж — младшая дочь Пушкина Наталья даже породнилась с Российской императорской семьёй, выйдя замуж за принца Николая-Вильгельма Нассауского. Дети Гончаровой от обоих браков на протяжении всей жизни были очень дружны между собой.

«Пустые слова не могут заменить такую любовь, как твоя. Внушив тебе с помощью Божией такое чувство, я им дорожу. Я больше не в таком возрасте, чтобы голова у меня кружилась от успеха. Можно подумать, что я понапрасну прожила 37 лет. Этот возраст даёт женщине жизненный опыт, и я могу дать настоящую цену словам. Суета сует, всё только суета, кроме любви к Богу и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это делает мой муж», — писала Наталья Гончарова Петру Ланскому. Оба они к моменту знакомства были уже не молодыми, по меркам того времени, людьми, а потому вместо свойственной юношам и девушкам страсти, зачастую разрушительной, в их семье царили любовь и уважение.

В последние годы жизни Наталья Николаевна часто болела — подорванное переживаниями здоровье привело к болезням сердца и лёгких. Она перестала выходить в свет, уезжая за границу на лечение, которое, однако, не помогало. Ланская умерла в ноябре 1863 года от воспаления лёгких — в окружении мужа, детей и самых близких родственников и друзей. Спустя несколько недель историк и литературовед Пётр Бартенев опубликовал в одной из петербургских газет некролог: «26 ноября сего года скончалась в Петербурге на 52-м году Наталья Николаевна Ланская, урождённая Гончарова, в первом браке супруга А. С. Пушкина. Её имя долго будет произноситься в наших общественных воспоминаниях и в самой истории русской словесности. С ней соединена была судьба нашего доселе первого, дорогого и незабвенного поэта. О ней, о её спокойствии заботился он в свои предсмертные минуты. Пушкин погиб, оберегая честь её. Да будет мир её праху».

Пётр Ланской пережил супругу на 14 лет, всё это время он продолжал заботиться о детях: как об их с Гончаровой общих дочерях, так и об отпрысках Пушкина — в том числе и о внуках. Пётр Ланской ушел из жизни в 6 мая 1877 года и был похоронен в Александро-Невской Лавре, в одной могиле с женой.